Мона Лиза Овердрайв - Страница 22

– Да.

– Смотришь стим, пока он работает?

– Да...

– Вот видишь. Возможно, он прямо сейчас нас слушает...

Кумико чуть не опрокинула на себя шоколад.

– Эй. – Полированные ногти постучали по запястью Кумико. – Об этом не беспокойся. Он бы так тебя не послал, я имею в виду, с “жучком”. Это бы и его врагам дало возможность тебя выследить. Но теперь понимаешь, что я хотела сказать? Приятно выбраться из-под колпака или, во всяком случае, попытаться. Просто побыть самой собой, так?

– Да, – сказала Кумико. Сердце продолжало глухо стучать где-то в горле, а паника все росла. – Он убил мою мать, – вырвалось у нее, и вслед за словами на серый мраморный пол кафе устремился только что выпитый шоколад.

Салли ведет ее мимо колонн собора Святого Павла, идет не спеша, молчит. Кумико, в бессвязном оцепенении от стыда, улавливает, регистрирует отрывочную информацию: белая цигейка на отворотах кожаной куртки Салли; масляная радужная пленка на оперенье голубя – вот он заковылял прочь, уступая им дорогу; красные автобусы, похожие на гигантские игрушки из Музея Транспорта. Салли согревает ей руки о пластиковую чашку дымящегося чая.

Холодно, теперь всегда будет холодно. Мерзлая сырость в древних костях города, холодные воды Сумиды, наполнившие легкие матери, зябкий полет неоновых журавлей.

Ее мать была хрупкой и смуглой, в густой водопад темных волос вплетались золотистые пряди – как какое-нибудь редкое тропическое растение. От матери пахло духами и теплой кожей. Мать рассказывала ей сказки: об эльфах и феях, и о Копенгагене, городе, который был где-то там, далеко-далеко. Когда Кумико видела во сне эльфов, они являлись ей похожими на секретарей отца, гибкими и невозмутимыми, в черных костюмах и со свернутыми зонтами. В историях матери эльфы вытворяли много забавных вещей, да и сами истории были волшебными, потому что менялись по ходу повествования и никогда нельзя было предугадать, какой будет этой ночью конец. В сказках жили принцессы и балерины, и – Кумико это знала – в каждой из них было что-то от матери.

Принцессы-балерины были прекрасны, но бедны, танцевали во имя любви в сердце далекого города, где за ними ухаживали художники и молодые поэты, красивые и без гроша в кармане. Для того чтобы поддержать престарелых родителей или купить новый орган занемогшему брату, принцессе-балерине иногда приходилось уезжать в чужие края – быть может, даже в Токио, – чтобы танцевать там за деньги. А танец за деньги, подразумевалось в сказках, не приносит счастья.

Салли привела ее в робата-бар в Эрлз-Коурт [] и заставила выпить рюмку саке. Копченый плавник рыбки фугу плавал в горячем вине, придавая ему оттенок виски. Они ели робату с дымного гриля, и Кумико чувствовала, как отступает холод, но не оцепенение. Обстановка бара вызывала неотвязное ощущение культурного разнобоя: бару как-то удавалось сохранять традиционный японский дизайн – и в то же время он выглядел так, как будто эскизы оформления делал Чарльз Ренни Макинтош.

Странная она, эта Салли Шире, гораздо более странная, чем весь этот их гайдзин-Лондон. Вот она сидит и рассказывает Кумико всякие истории, истории о людях, живущих в Японии, которая совсем не похожа на ту, что знает Кумико, истории, которые проясняют роль ее отца в этом мире. “Ойябун”, – так назвала она отца Кумико. Мир, в котором происходили истории Салли, казался не более реальным, чем мир маминых сказок, но понемногу девочка начинала понимать, на чем основано и как далеко простирается могущество ее отца.

– Куромаку, – сказала Салли.

Слово означало “черный занавес”.

– Это из театра кабуки, но сейчас оно означает человека, который устраивает всякого рода дела, то есть того, кто продает услуги. Что означает: человек за сценой, так? Это и есть твой отец. И Суэйн тоже. Но Суэйн – кобун твоего старика или, во всяком случае, один из них. Ойябун-кобун, родитель-ребенок. Вот откуда Суэйн черпает свою силу. Вот почему ты сейчас здесь: потому что Роджер обязан своему ойябуну. Гири, понимаешь?

– Он – человек высокого ранга. Салли покачала головой.

– Твой старик, Куми, вот он действительно большой человек. Если ему понадобилось сплавить тебя из города ради твоей же безопасности, это означает, что грядут какие-то серьезные перемены.

– Выбрались прошвырнуться или просто выпить? – спросил Петал, когда они вошли в комнату.

Оправа его очков блеснула в свете лампы от “Тиффани” на верхушке бронзового со стразами дерева, которое росло на буфете. Кумико очень хотелось взглянуть на мраморную голову, за которой прятался модуль “Маас-Неотек”, но она заставила себя смотреть в сад. Снег там приобрел цвет лондонского неба.

– Где Суэйн? – спросила Салли.

– Хозяин в отлучке, – проинформировал ее Петал.

Подойдя к буфету, Салли налила себе стакан скотча из тяжелого графина. Кумико заметила, как поморщился Петал, когда графин с тяжелым стуком опустился на полированное дерево столешницы.

– Просил что-нибудь передать?

– Нет.

– Ждешь его сегодня вечером?

– По правде говоря, не могу сказать. Обедать будете?

– Нет.

– Мне бы хотелось сэндвич, – сказала Кумико.

Четверть часа спустя, оставив нетронутый сэндвич на черном мраморном столике у кровати, она сидела посреди огромной постели. Модуль “Маас-Неотек” разместился между ее голых ног. Салли она оставила глядеть на серый сад за окном в обществе виски Суэйна.

Кумико взяла модуль в руки, и в изножье кровати, передернувшись, сфокусировался Колин.

– То, что я буду говорить, все равно никто не услышит, – поспешно прошептал он, прикладывая палец к губам, – и это к лучшему. Комната прослушивается.